Ты тяжело дышишь, и хлопья медного ожерелья покрываются патиной;
ты лежишь на скомканных покрывалах, и у меня нет прилагательных
достаточных, чтобы описать любовь к тебе: океанскую, безбережную,
давно пережившую рифы и парочку ураганов, а теперь к побережью
прибившуюся. Мне не дадено было страха перед огромной силою;
мне не дадено страха — мне она ощущается недостойной мя милостью.
Я беру твои сигареты — вишнёвые — ухожу на балкон смотреть на рассвет
(как давно, какой давней весной мы искали вдвоем папоротника цвет —
и нашли ведь). Беглый, тянущий взгляд на циферблат — пора вызывать такси,
как сладкий табак невыносим момент, когда твой самолет уберёт шасси.
Мой вылет через тридцать четыре часа и есть время забыть вдохновенное
«Я твой, я люблю тебя, ты моя» — вот и кончилось в этом году моление.
Ты дышишь ровно, очерчиваешь в иллюминаторе линию моря,
я люблю тебя, и эта милость слишком похожа на горе.
ты лежишь на скомканных покрывалах, и у меня нет прилагательных
достаточных, чтобы описать любовь к тебе: океанскую, безбережную,
давно пережившую рифы и парочку ураганов, а теперь к побережью
прибившуюся. Мне не дадено было страха перед огромной силою;
мне не дадено страха — мне она ощущается недостойной мя милостью.
Я беру твои сигареты — вишнёвые — ухожу на балкон смотреть на рассвет
(как давно, какой давней весной мы искали вдвоем папоротника цвет —
и нашли ведь). Беглый, тянущий взгляд на циферблат — пора вызывать такси,
как сладкий табак невыносим момент, когда твой самолет уберёт шасси.
Мой вылет через тридцать четыре часа и есть время забыть вдохновенное
«Я твой, я люблю тебя, ты моя» — вот и кончилось в этом году моление.
Ты дышишь ровно, очерчиваешь в иллюминаторе линию моря,
я люблю тебя, и эта милость слишком похожа на горе.